Наша жизнь -- трагедия, это знает каждый, поскольку каждому известен финал этой пьесы. Но что она ещё и комедия, понимает не любой из её участников. Мне повезло: я ощущаю оба эти жанра.
Дед мой по матери был купцом первой гильдии -- торговал то ли зерном, то ли лесом, жил в Царицыне, но в одночасье был изгнан из города и разорился. Есть две истории на этот счет. Первая о том, что он за слово "жид" ударил по лицу какого-то важного городского чиновника. А вторая, что дед, жуткий бабник, дружил с губернатором и одновременно ухлёстывал за его женой, причём не без успеха. Разорившись, дед продолжал жить очень весело.
О своих корнях, как абсолютное большинство советских людей, я знаю крайне мало -- тогда не принято было интересоваться генеалогией. Мы жили как Иваны, не помнящие родства. Хотя это сочетание -- Иван, не помнящий деда Абрама -- довольно странное.

Папа -- инженер-экономист, на всю жизнь испуганный 37-м годом, очень боялся моих гуманитарных замашек, поэтому настоял, чтобы я получил полезную профессию и стал инженером. Мама окончила консерваторию и юридический. Она всю жизнь посвятила семье и, кажется мне, прожила не свою жизнь...

В каждой семье должен быть один приличный и умный человек. У нас -- это мой старший брат Давид. Он внесён в Книгу рекордов Гиннесса за то, что пробурил самую глубокую в мире скважину на Кольском полуострове. Он отдал этому делу 35 лет жизни и всё здоровье. Если к этому добавить, что всё делалось на советском оборудовании, то он совершил подлинный геологический подвиг.
Из стандартных вопросов, которые мне задают журналисты: почему я пишу слово "говно" через "а". Ответ: Это мой вклад в русский язык.
Бабушка мне часто повторяла: "Гаринька, каждое твое слово -- лишнее".

Меня, тихого мальчика из интеллигентной еврейской семьи, всё моё детство и юность часто и крепко били сверстники. И я этим людям очень признателен -- благодаря этому я вырос здоровым мужиком и знаю, что побои -- это не страшно. Потом, когда сел в тюрьму, когда был в лагере и в ссылке, я совершенно спокойно относился к ситуации. Запаха страха, который точно существует, от меня никогда не исходило.

Приятно приплести к своей биографии звучное имя. Так, Пётр Рутенберг, один из основателей государства Израиль, а до этого эсер-боевик, был моим двоюродным дедушкой. Именно он организовал исторический разговор с попом Гапоном, которого потом повесили рабочие и о котором написано в каждом учебнике по истории. Говорят, он любил повторять: только не забывайте моё прошлое. В его устах это звучало угрожающе.

Всё моё сознательное детство пришлось на послевоенные годы. Это было чрезвычайно голодное время. Я до сих пор помню 4 тарелочки, на которых лежали 4 маленькие порции хлеба -- ежедневный паёк.
Молодость должна быть бурной. Если это не так, человека просто жаль.

В отношении женщин в юности я был практически всеяден. Это отчетливо видно по стишкам. Главным критерием красоты являлась худоба, а идеалом -- Фанера Милосская. В те годы я напоминал себе бычка, который вырвался на свободу из загона. Мне как-то написали записку: Игорь Миронович, у вас действительно было много женщин или только на бумаге? Могу сказать: это ещё и воображение.
Первые любови у меня были все несчастные. В девятом классе влюбился в девочку с красивым именем Стэлла. А она отдала предпочтение студенту педагогического института. Как я его ненавидел! Потом я полюбил однокурсницу. Но на ней женился мой товарищ.
Я страдал. Но прошло пять лет, и я понял -- какое это счастье, что на ней женился он, а не я!
У нас, старичков, очень плохо с памятью. Особенно когда мы не хотим вспоминать.

Когда я переживал личную трагедию, становился невыносим: жаловался друзьям, курил одну сигарету за другой, крепко выпивал, писал стишки. Эти способы помогают и сейчас. Когда же проверенные способы не действуют, просто терплю, как ёжик, на которого наступил слон.
С Татой нас познакомила общая приятельница, и очень быстро всё сложилось просто замечательно. Поэтому у нас между де-факто, когда это произошло, и де-юре, когда мы расписались, промежуток всего год. Жена замечательно говорит: де-факто - это твой праздник, а де-юре -- мой.
Всегда полагал, что женитьба -- это чудовищное ограничение свободы. И не ошибся. Но мы все когда-то лезем в добровольное рабство. Когда желание сильно, мужчина слепнет.

Я нашёл причину удачного брака: год рождения моей жены -- это размер моей обуви, а год рождения мой -- это размер обуви Тани. 43 и 36.
На собственную свадьбу я опоздал на 40 минут -- за три дня до этого события был в командировке, где у меня украли паспорт. Я решил попросить помощи у начальника отделения милиции, объяснил ему, в чём дело, и получил совет подарить паспортистке коробку конфет, и она сделает всё, что нужно. Видимо, коробка была гораздо меньше, чем ожидания дамы, и она выразила свое недовольство вот каким образом -- имя моё, фамилия и все сведения были написаны очень маленькими буковками, зато слово "еврей" -- очень крупно. Паспорт этот много лет был предметом моей гордости.

Детей я не воспитывал. Я просто приходил и честно забирал их из роддома. Всем остальным занималась жена.
Малышка Танька была окружена невероятной любовью. Гуляла она в картонном ящике из-под радиоприёмника, который мы выставляли на подоконник первого этажа. Однажды старушка-стоматолог, которая очень любила нашу семью, не выдержала и решила вмешаться: "Как же вы не боитесь так класть Таню, её ведь могут украсть!" Я её успокоил: "Вера Абрамовна, лишь бы вторую не подложили!" Старушка перестала со мной здороваться.

В Москве жил замечательный человек -- Леонид Ефимович Пинский, он был литературовед, филолог, читал лекции в Московском университете. В каком-то смысле он был моим Державиным. Однажды он увидел подборку моих стихов, стал их хвалить. Длилось это блаженство минуты 2-3. Я потерял бдительность, расслабился и решил поделиться радостью: "Леонид Ефимович, а у меня еще вчера сын родился". Он положил стишки, обнял меня и сказал: "Вот это настоящее бессмертие, а не то г+о, которое Вы пишете".
О наших детей вдребезги разбивались самые различные педагогические приемы -- Таня и Эмиль очень быстро отучили меня давать им советы.

Однажды жена поручила мне следить из окна за гуляющей во дворе Танькой, а сама пошла в музей на работу. Позвонив, она уточнила, как там дочь. Я заверил её, что каждую минуту выглядываю в окно -- Танька играет в песочнице в своем красном пальтишке. Жена воскликнула в ужасе: "Таня своё красное пальтишко износила уже год назад, она гуляет в голубом! Я срочно выезжаю!"
Я не боюсь абсолютно ничего и никого, кроме слёз моей жены. Мне повезло, что я набрёл на идею четверостиший. До этого я писал длинные и печальные стихи. Однажды я их все утопил в помойном ведре, о чём не жалею.
Перед арестом я вёл себя как полный идиот, напрочь забывший все предосторожности. Я всей своей тогдашней жизнью был обречён на тюрьму.

13 августа 1979 года меня вызвали повесткой как свидетеля, вернулся я ровно через пять лет. С тех пор каждый год 13 августа устраиваю дома огромную пьянку для друзей.
Моя тёща, писательница Лидия Либединская, была совершенно необыкновенным человеком. Мы с ней очень дружили и любили друг друга. Каждый год 7 января она устраивала в своей квартире детскую ёлку, на которую приходило человек 20 детей и человек 30 родителей -- взрослым ёлка была еще интереснее, чем детям. До сих пор помню случай, когда приехал папа без ребенка и сказал: мальчика наказали, но я этот праздник пропустить не мог. Дедом Морозом регулярно был я, а когда меня посадили, по приказу тещи этот персонаж был отменён: детям дарили подарки и говорили, что Дед Мороз сейчас далеко, в холодных местах, он шлёт приветы, подарки и скоро появится.
После пересыльной тюрьмы Челябинска я оказался рядом с зэком, много лет уже отсидевшим. Он меня предупредил: Если ты не перестанешь говорить "спасибо" и "пожалуйста", то ты просто до лагеря не доедешь. Я тогда засмеялся, а потом отчетливо понял -- началась совершенно новая жизнь.

Тюрьмы отличаются друг от друга приблизительно так же, как семьи, в которые ходишь в гости: атмосферой своей, кормежкой, всем набором ощущений, что испытываешь, в них находясь. Навсегда я запомню тюрьму в Загорске, расположенную в здании бывшего женского монастыря и поражавшую могучей кладкой стен, сводчатыми потолками и страшным режимом.
Как только меня сослали в Сибирь, жена с сыном тут же ко мне приехали. На вокзале семилетний Милька меня обнял, словно мы только вчера расстались и сказал: "Жалко, папа, что тебя в тюрьму посадили, по телевизору недавно шёл отличный детектив".
Лагерное начальство вольным докторам не доверяло, лечилось в лагерных лазаретах, где сидели очень известные врачи.
Моя пожизненная гордость -- сооружение на нашем огороде в Сибири нового сортира. Более значительного в этой жизни я уже не строил ничего...

Советская власть сделала нам замечательный подарок. Ей надоели мои стишки, и в 1988 году нас вызвали в ОВИР, где чиновница нам сказала прекрасные слова: "Министерство внутренних дел приняло решение о вашем выезде в Израиль".
Когда мы жили в Сибири, мой товарищ привез мне в подарок с Чукотки моржовый хер весьма внушительных размеров. Сначала я хотел его повесить в спальне, но Тата справедливо заметила, что делать этого не нужно -- у меня появится комплекс неполноценности.
И мы украсили им кухню. Перед отъездом в Израиль я, задумчиво посмотрев на хер, спросил жену: "Татик, как ты думаешь, а в Израиль нам его позволят вывезти?" На что услышал: "Да ты хотя бы свой вывези"! Очередность мы соблюли. Девушка на таможне заявила, что хер моржа -- достояние культуры. Я ей говорю: "Ласточка, это же не по части культуры". Она покраснела, но была непреклонна. Пришлось спрятать "достояние" между больших палок копченой колбасы.
Я уехал в Израиль, чтобы прожить вторую жизнь.

Я несвободен от огромного количества любовей: к семье, к друзьям, к книгам, к курению, к выпивке. В моём случае это всё разновидности наркотиков. Впрочем, как и графомания. У меня непреодолимая любовь к покрыванию бумаги значками.
Во всей своей жизни я -- главное действующее лицо.
В юности, когда я начал печататься в журнале "Знание -- сила", страстно хотел стать писателем с большой буквы "П". Но, к счастью, всё быстро прошло.
Однажды мне подарили большую старинную монету 1836 года. Я удивлялся её величине, а потом понял -- она юбилейная, так как выпущена в честь столетия, которое оставалось до дня моего рождения...
Вера в жизнь после смерти -- одна из иллюзий. Хорошо, если бы это было, но у меня нет никаких естественнонаучных оснований, чтобы так думать. Мне кажется, это придумано человеком, чтобы не терзаться страхами, которые сопутствуют нам всю жизнь.
Память -- это дикого размера мусорная куча.

Мне есть чем похвалиться -- я запросто достаю языком до кончика носа.
На "блошиных рынках" разных стран, где торгуют всяким мусором, я нахожу предметы моей страсти -- фигурки из дерева, металла, керамики, колокольчики, кораблики, чайники, кадильницы. Выбираю спонтанно -- вижу какую-то мелочь и понимаю: я хочу с ней жить.
Жить бывает очень тяжко, поэтому в себе ценю беспечность. В старости я ещё очень многое могу, но уже почти ничего не хочу -- вот первый несомненный плюс.
Кто-то замечательно заметил однажды: желудок -- это орган наслаждения, который изменяет нам последним. На склоне лет у каждого то лицо, которое он заслужил.
Спасая писательницу Дину Рубину от вредного для её легких табачного дыма, я говорю на ушко желающему покурить: Дина от дыма моментально беременеет. Если кто-то всё же машинально закуривает, то быстро спохватывается и гасит сигарету. А лицо у него такое становится, как будто он уже подсчитывает алименты.

Я плаксив и сентиментален. Смотрел "Графа Монте-Кристо" восемь раз, из которых пять последних раз -- в надежде, что уже не зарыдаю. Обычно, чем сентиментальнее и пошлее кинофильм, тем быстрее у меня намокают глаза.
Моя любовь к ярким и коротким жизненным историям довела меня до собирания эпитафий. Лаконичные надписи на могилах убеждают меня в том, что все мы на самом деле -- персонажи анекдотов для кого-то, наблюдающего нас со стороны.
Печалиться по поводу количества прожитых лет довольно глупо -- если эти годы перевести на деньги, то получится смехотворно мало.
Водку пил я однажды с Юрием Гагариным. До сих пор перед глазами стоит этот несчастный, быстро спившийся, обречённый, как подопытные кролики, но уцелевший в космосе и полностью сломавшийся от славы человек.

Мы бессильны перед временем, в котором живём, и если появляется вдруг в истории Ленин, Сталин или Гитлер, это означает, что созрело массовое сознание для его триумфа. И тогда с отдельным человеком можно сделать что угодно.
К людям я хорошо отношусь. Особенно когда вижу только тех, кого хочу. Судьбе надо помогать, особенно на перекрестках.
Гриша Горин говорил: смерть боится, когда над ней смеются. Абрам Хайям -- так меня назвал покойный драматург Алексей Файко, и я ему за это очень благодарен.
Чуть-чуть приврать -- не грех, это весьма полезно для душевного здоровья.
Согласен с древним греком, который сказал: старость -- это убыль одушевлённости. У любого мелкого благородства есть оборотная сторона -- самому себе становится приятно. Большинство добрых дел совершаются из этого побуждения.
Фляжку с виски я всегда вожу с собой.

Жена уверена, что мне мешает жить курение. А я уверен, что помогает.
В воздухе сегодняшней российской жизни бурлят всего два мотива -- выжить и быстрее разбогатеть (при этом выжив).
Однажды был в гостях у коллекционера камней. Я равнодушно смотрел на его собрание минералов, пока он не сунул мне в руку чёрный кристалл размером с куриное яйцо: "Вам это будет интересно, это осколок накипи внутри печной трубы. Мне его привезли из Освенцима". Я долго не мог выпустить из рук этот кошмарный сгусток.
Зло из памяти уходит, словно шлаки.

К одному писателю пришел маляр, чтобы оговорить детали ремонта. Увидел книжные шкафы и сказал: я уже давно заметил -- если в доме много книг, то люди там живут хорошие. Уточнив подробности ремонта, он взял большой аванс и не вернулся.
Вкус и совесть очень сужают круг различных удовольствий.
Беспорядочное чтение похоже на случайные постельные связи -- тоже ничего не остаётся в памяти. Однако если уж что-то остаётся, то врезается прочно и надолго.

Мужчин соблазнить легко, нужна только смекалка в поисках отмычки к сердцу. Рассказывали мне о мужике, который в женщинах ценил грамотность. Он говорил: "Ты понимаешь, мы выпили вина, она готова лечь в постель, а тут я даю ей бумагу и карандаш и прошу написать слово "фейерверк". Если не напишет правильно, все желание тут же исчезает".
Мой приятель работал в лаборатории, занимавшейся противоядиями. Однажды я увидел, как он скармливал змеям живых мышей. Сначала он мышку бил о каменный пол, и только потом кидал змеям. Я отошёл подальше, но всё равно слышал: шмяк, шмяк.Потом он мне объяснил -- это акт милосердия: он таким образом мышей от мучений спасает. Я ушел потрясённый. Мне стало ясно -- творец довольно часто поступает с нами так же, но мы этого не понимаем.
После концерта заново пересматриваю все записки. Похвала особенно приятна: "Мне кажется, что писатель -- это не профессия, а ваша половая ориентация".

Безалаберным, беспечным и легкомысленным я был всегда. Я никому не рекомендую такой образ жизни, но к 70 годам убедился, что именно так нужно жить. Только разгильдяи и шуты гороховые составляют радость человечества.

Источник liveinternet.ru