...Ре­пина Павел Михайлович Третьяков как-то боялся … например, боялся дать ему поправить его же собственные картины. Репин был художник размашистый, широкий. Ему ничего не стоило вместо того, чтобы поправить какое-нибудь небольшое место на картине, переписать гораздо больше. И переписывал он, как говорили знатоки, иногда и к худшему. На этой почве между Репиным и Третьяковым произошел серьезный конфликт. Я помню все подробности, потому что сам пострадал при этом.

Когда у нас появилась картина "Не ждали", вокруг нее поднялись большие разговоры. Худож­ники и критики находили, что лицо человека, воз­вратившегося из ссылки, не гармонирует с лицами семьи. Об этом писали газеты и, слышно было, много спорили художники в Петербурге и в Москве. Однажды Третьяков, вернувшись из Петербурга, справился у меня, не был ли в галерее Репин. По­хоже было, что он поджидал Репина в Москву.

И действительно, через несколько дней в гале­рею пришел Илья Ефимович, на этот раз с этюд­ником и красками. Как раз в этот день Третья­кова дома не было, он уезжал куда-то на несколько дней.

— Жалко, что его нет. Ну, все равно. Дайте-ка мне лесенку, я должен сделать поправку на картине "Не ждали",— сказал он мне.

Мы знали, что Репин — близкий друг Третьякова и всей его семьи. Но как же все-таки разрешить поправку без особого разрешения Павла Михайло­вича? Мы смутились. Репин тотчас заметил наше, смущение, усмехнулся:

— Вы не беспокойтесь. Я говорил с Павлом Михайловичем о поправке лица на картине "Не ждали". Он знает, что я собираюсь сделать.

Раз так, делать нечего, — мы принесли ему ле­сенку, он надел рабочую блузу, поднялся к картине и быстро начал работать.

Меньше чем в полчаса голова ссыльного была поправлена. Окончим ее. Репин переходит с красками к другой cвоей картине "Иван Грозный и сын". Мы как ответственные хра­нители встревожились. Репин спокойно сказал нам:

— Вот я немного трону краской голову самого Ивана Грозного.

И действительно, "тронул", да так, что голова в тоне значительно изменилась.

Потом — к нашему ужасу — видим, Репин перетаскивает этюдник с крас­ками к третьей своей картине "Крестный ход в Курской губернии"...

— Здесь я прибавлю пыли. Тысячная толпа идет, пыль поднимается облаком... А пыли недостаточно.

И действительно, прибавил много пыли над голо­вами толпы. "Запылил" весь задний план.

В тот же день вечером, не повидавшись с Треть­яковым, он уехал в Петербург и из Петербурга написал Третьякову, что сделал поправки.

Третьяков, увидев поправки, был возмущен до крайности — так ему не понравилось все, что сде­лал Репин на своих картинах. С укором он обру­шился на нас:

— Как вы могли допустить? Мы пытались оправдаться

— Репин сослался на Вас.

Много дней потом, по утрам приходя в галерею, он останавливался перед картинами и принимался ворчать:

— Испорчены картины! Пропали картины! Репин писал Третьякову письма, но Третьяков не отвечал. Наконец, спустя несколько месяцев. Репин приехал в Москву специально с тем, чтобы выяснить недоразумение. Когда он пришел в гале­рею, Третьяков позвал нас, то есть меня и Ерми­лова, в репинский зал.

— Подите-ка сюда, идите, мы сейчас устроим суд.
— И чем же вы нас обвиняете? — засмеялся Репин.
— А в том, Илья Ефимович, — отвечал ему очень серьезно Третьяков,— что вы самовольно сделали исправление на трех картинах, не принадлежащих Вам
— Разве это к худшему?
- Да, по-моему, к худшему. Лицо бывшего ссыльного мне не нравится. А ведь это же не мои картины, это всенародное достояние, и вы не имели права прикасаться к ним, хоть вы и автор.

— Ну, хорошо, хорошо. А в чем вы обвиняете вот их? — спросил Репин, показывая на нас.
— А в том, что они допустили вас к картинам. Они — ответственные хранители... Вы не имели права переписывать чужие картины, а они неправы; что допустили вас к поправкам.

— Значит, здесь для нас Сибирью пахнет? — пошутил Ренин.—Вот уж, действительно, не ждали.

Он хотел отделаться шуткой, но Третьяков был очень строго настроен. С тех пор он очень боялся давать Репину поправлять его собственные картины. Когда у Репина был куплен портрет Л.Н. Толстого, Третьякову показалось, что у Толстого очень румя­ное лицо. Особенно лоб. Лоб совершенно красный.

— Будто он из бани! — недовольно говорил Павел Михайлович.

Он все допрашивал нас:

— Вы видели Толстого. Не такой же у него ру­мяный лоб?

— Да,— говорю — лоб не такой румяный.
— Ну вот, и мне так кажется. Придется испра­вить.

— Сказать Илье Ефимовичу? - спросил я.

— Ни в коем случае! Он все перекрасит и, может быть, сделает хуже.
Ходил он вокруг портрета с месяц и, наконец, однажды приказывает мне:

— Принесите-ка краски, масляные и акварельные. У меня всегда имелся ассортимент красок.
Несу палитру, Третьяков берет самую маленькую кисточку и начинает убавлять красноту на порт­рете Толстого. Румянец на лбу был залессирован. Так портрет и остался, поправленный Третьяковым.

Из воспоминаний Н.А.Мудрогеля "Пятьдесят восемь лет в Третьяковской галерее".